Адрес: г. Москва, Чистый пер., д. 8
Мемориальная доска на доме в Чистом переулке
Это время от его возвращения из Вишерского лагеря и женитьбы на Галине Игнатьевне Гудзь (брак зарегистрирован 29 июля 1934 года) до второго ареста 12 января 1937 года. Почти два с половиной года он жил в доме № 8 по Чистому переулку в квартире № 7 — у родителей жены, на четвертом этаже. Шаламов работал в это время в профсоюзных и ведомственных журналах «За овладение техникой», «За ударничество», «За промышленные кадры» — их редакции располагались в центре столицы, в Доме союзов, и он сотни раз ходил по переулку на работу, а также в манившие его театры и кино. Здесь он много раз прогуливался с женой, а потом — краткое время с маленькой дочерью Еленой на руках (она родилась 13 апреля 1935 года). В этом доме, на кухне, где можно было курить, он вечерами и ночами писал свои первые рассказы. Сюда за ним ночью и пришли…
Шаламов после возвращения из Вишерских лагерей. Фото:
Спустя 17 лет, после Колымы, Шаламов тоже тянулся в Чистый переулок, несмотря на разрыв с женой, — здесь у него оставались родственники, которых он любил. Впрочем, был и нелюбимый родственник — шурин, старший брат жены, чекист 19
Светлана Ивановна Злобина вспоминала:
Варлам был женат на Галине Игнатьевне Гудзь. Ее старшая сестра Мария Игнатьевна — моя свекровь. Я вышла замуж за ее сына Кирилла в 1948 году. Кирилл 1923 года рождения, был на фронте, после войны учился в геолого-разведочном институте, там мы познакомились и затем поженились. С 1948 года я стала жить в квартире Гудзей в Чистом переулке в одной комнате с Марией Игнатьевной. Шаламов тогда находился на Колыме. Его хорошо помнил Кирилл по своему детству, до ареста Шаламова в 1937 году. Конечно, помнил он и Галину Игнатьевну. После ареста Шаламова, через два месяца, ее как жену «врага народа» отправили в ссылку в Туркмению, под Чарджоу. Она взяла с собой маленькую дочь Леночку, ей было три года.
Это было страшное время для всей семьи. Ведь еще в декабре 1936 года арестовали самую старшую из трех сестер — Александру Игнатьевну. Она работала ответственным секретарем газеты «Фронт науки и техники», была умным и принципиальным человеком, Варлам ее очень любил. Они оба оказались на Колыме, но встретиться там не смогли — Александра Игнатьевна умерла (все это описано в воспоминаниях Шаламова, в главе «Ася»).
Родители, конечно, были потрясены неожиданными арестами. Игнатий Корнильевич Гудзь — а он был старый большевик, работал в Наркомпросе вместе с Луначарским и Крупской — и так уже болел, а эти тяжкие испытания добили его — он умер в 1938 году. Его жена Антонина Эдуардовна продержалась немного дольше, умерла в 1942 году в эвакуации. Они вместе с Марией Игнатьевной эвакуировались в Туркмению к Галине. Потом Мария Игнатьевна забрала Леночку с собой, чтобы определить ее в школу. В 1946 году Галина вернулась из ссылки, но в Чистом ее лишили прописки, она устроилась бухгалтером вкакую-то строительную организацию и получила место в общежитии. Леночка продолжала жить в Чистом. Потом, когда Галине дали комнату, они соединились с мамой. Школу Леночка закончила с золотой медалью.
В 1951 году нас с Кириллом отправили в экспедицию на Чукотку. Там я увидела многое из того, что потом описал Шаламов. Там тоже были лагеря Дальстроя, и хотя наша работа была в основном полевой, мы часто соприкасались с заключенными. Приехали с Чукотки в 1954 году и снова стали жить в Чистом переулке. К этому времени Варлам вернулся с Колымы, но жил на101-м километре, работал на торфопредприятии близ станции Решетниково. В Москву он приезжал обычно один раз в две недели, специально копил два выходных, чтобы побыть подольше. И часто приходил в Чистый переулок, провести вечер и заночевать.
Не знаю, встречался ли он с Галиной, но было видно, что их отношения охладились, а Леночка совсем не приняла отца. Она его почти не помнила —все-таки семнадцать лет прошло, но главное не в этом: Галина, как ни странно, воспитывала дочь в духе партийной официальности и сама в своем поведении придерживалась такой же официальности. Она была напугана сталинскими репрессиями. Конечно, Варламу, который, как мы теперь знаем, в это время уже начал писать свои «Колымские рассказы», было трудно найти с нимичто-то общее. Но к родственникам, к Марии Игнатьевне и к нам он тянулся. Когда Мария Игнатьевна тоже начала отдаляться от него, он целиком переключился на нас с Кириллом. Наверное, потому, что мы тоже были на Севере и знали, что это такое. Мы вместе обедали и ужинали, пили чай. Варлам это ценил — он ведь отвык от домашней пищи. Нравились ему мои творожные коржики. Разговоры шли за полночь, о самом разном, часто просто бытовом и семейном. Видно было, что Варлам теплеет от этих встреч.
Все эти приезды Варлама в Чистый были тайными, нелегальными.Во-первых , потому что тогда для бывших заключенных, еще не реабилитированных, пребывание в Москве более суток считалось нарушением режима.Во-вторых , в нашей квартире продолжал жить Борис Игнатьевич Гудзь, брат трех сестер, бывший сотрудник ОГПУ и внешней разведки. Он Шаламова сильно не любил, можно сказать даже — ненавидел, что было взаимным.
Все приходы Варлама к нам сопровождались большими предосторожностями. Наша квартира № 7 располагалась на четвертом этаже. К этому времени, к середине1950-х годов, она стала коммунальной. Две комнаты занималБ. И. Гудзь с женой, одну — мы, и жил ещесосед-инвалид . Чтобы Варламу прийти незаметно от Бориса Игнатьевича, мы договорились, что он будет стучать тихонько в стену нашей комнаты, примыкающей к лестничной площадке. Потом он быстро проходил к нам, мы запирали дверь и включали радио, чтобы не слышались разговоры. Но однажды Гудзь все же заметил Шаламова. Что же он сделал? Сразу стал звонить в милицию: «Задержитетакого-то нарушителя режима!» Варламу пришлось быстро уходить. После этого случая он старался предварительно звонить по телефону. Когда Шаламова реабилитировали в 1956 году, Борис Игнатьевич этому страшно удивился и возмущался. Помню, он даже весь побелел от ярости и кричал: «Этого не может быть!»
<…> Борис был правоверным сталинцем. Такой характерный пример: когда арестовали Асю и Варлама, Антонина Эдуардовна, женаИ. К. Гудзя , стала ходить к ним в Бутырку, носить передачи, Борис страшно возмущался: «Они — враги народа, а она туда ходит». В семье в связи с этим был тяжелый скандал. Борис все время забегал в комнату к Игнатию Корнильевичу ичто-то доказывал. И однажды отец ему сказал: «Выйди из комнаты, закрой дверь с той стороны и никогда больше не заходи». Когда отец умер, Борис даже не пришел на похороны. Это тоже говорит о его характере.
Все это мне рассказывал Кирилл, но я и сама прекрасно знала Бориса Игнатьевича, он умер ведь не так давно, в 2006 году, прожив 104 года. О нем много писали в газетах в связи с его100-летием как о «заслуженном чекисте», «ветеране разведки». Вероятно, у него быликакие-то действительные заслуги, когда он работал резидентом в Японии в 1933–1935 годах. Но поверить в то, что он в это время «курировал» Рихарда Зорге (как говорил в своих интервью) я не могу, прихвастнуть он любил. Сохранилась его фотография из японского периода: он в шортах у автомобиля. То есть он был шофером при советском посольстве и исполнял ещекакие-то неведомые шпионские и иные обязанности.
Злобина С. И . Переулок на Пречистенке
Варламу Шаламову принадлежит эссе, посвященное Чистому переулку и подготовленное им для публикации. Авторской датировки очерка нет. Можно предполагать, что он был написан Шаламовым либо во время его журналистской работы по историческому москвоведению, которую он вел в рубрике «Смесь» журнала «Москва» в 1957–1958 годах, либо позднее, в конце
В Чистом переулке жил Николай Константинович Муравьев. Что это за имя? Никто, кроме стариков, да еще
стариков-интеллигентов не знает Николая Константиновича Муравьева. ЕстьМуравьев-вешатель , в честь которого Некрасов слагал оды, естьМуравьев-декабрист , естьМуравьев-Амурский . Тех знают. Имя Николая Константиновича Муравьева забыто потому, что свержение самодержавия, Февральскую революцию знают у нас плохо. У нас знают Щеголева — редактора издания «Падение царского режима», помнят, что Александр Блок участвовал в редактуре стенограмм допросов царских министров. Эти допросы чинила особая комиссия Временного правительства. Председателем этой комиссии был известный политический защитник начала столетия Николай Константинович Муравьев. В политических процессах царского времени проблистало немало имен: Карабчевский, Плевако, Спасович, Андреевский.
Эти ораторы произносили речи, речи входили в золотой фонд русского права. Но политический процесс не состоит только из речей. Речам предшествует кропотливая, требующая огромного нервного напряжения, мобилизации духовных и физических сил работа защитника на следствии, допрос свидетелей, изучение дела, все юридические качества процесса. Так накопляется крупица за крупицей тот материал, который дает возможность юридической победы, триумфа Карабчевского и Плевако. Ведущий процесс адвокат — действительный организатор победы — остается в тени. Но среди защитников знают истинную цену, истинный вклад каждого из нескольких адвокатов, берущих на себя защиту в политических процессах. Это Гамбургский счет мира юристов. И по этому счету имя Муравьева котировалось очень высоко. Никто лучше его, мастера перекрестных допросов, не умел запутать свидетеля обвинения, никто не умел лучше навести обвиняемого на спасительный ответ.
Много жизней спас Николай Константинович своим умением вести перекрестные допросы. В пятом году защищал рабочих, которые убили директора фабрики. Дело почти бесспорное, прокурор действовал энергично, умело отметая все доводы защиты. Был и свидетель обвинения, видевший убийство своими глазами. Был суд присяжных, и все дело висело натонкой-тонкой ниточке. Это ниточкой была секретная служба свидетеля в охранном отделении. Свидетель закончил свои обличающие показания.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СУДА. У обвинения есть вопросы к свидетелю?
ПРОКУРОР. Нет.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СУДА. У защиты?
МУРАВЬЕВ. У меня есть вопрос. Скажите, свидетель, чем вы занимаетесь?
Свидетель молчит. Прокурор негодующе машет руками.
ПРЕДСЕДАТЕЛЬ СУДА обращается к свидетелю.
— Свидетель, вы можете на этот вопрос не отвечать.
СВИДЕТЕЛЬ. Позвольте мне на этот вопрос не отвечать.
МУРАВЬЕВ. У меня есть еще вопрос к свидетелю. Скажите, свидетель, отчего вы не хотите отвечать на первый вопрос? Может быть, вам стыдно того, чем вы занимаетесь?
Движение, шум в зале. Председатель звонит в колокольчик и сердито говорит свидетелю:
— Можете на этот вопрос не отвечать.
СВИДЕТЕЛЬ. Позвольте мне на этот вопрос не отвечать.
МУРАВЬЕВ. Больше у меня вопросов нет.
Показания столь скомпрометированного свидетеля не принимаются присяжными в совещательной комнате и обвиняемых оправдывают единогласно!
Вот этот самый юрист, Муравьев, и был назначен Временным правительством вести допросы царских министров. У Щеголева в опубликованных стенограммах («Падение царского режима») по тексту допросов называется только «Председатель» — это и есть Муравьев…
…Политика — дело зыбкое в смысле бессмертия. Но Чистый переулок славен не одним Муравьевым. В одном из домов, как идти по правую руку со стороны улицы Кропоткина, есть железная решетка, густая, скаким-то лиственным узором. Решетку эту красят попеременно то втемно-коричневый , то втемно-зеленый цвет. В решетке есть калитка, которая теперь не закрывается, нокогда-то закрывалась. Среди железных листьев укреплен незвонящий электрический звонок, пуговка, не действующая уже много десятилетий, а близ пуговки надпись «Малявину». Здесь жилкогда-то знаменитый русский художник, ничтожная часть работ которого завоевала такую славу в Третьяковской галерее. «Бабы рязанские» — вихрь красок.
Малявин был простой крестьянин. Искусство подняло его, как Репина, как Сурикова, очень высоко.
После Октябрьской революции кому бы, как не Малявину, поддержать и приветствовать новую власть. Малявин поступил экстравагантно. Стал заявлять всюду, что он — незаконный сынкакого-то графа или князя, но отнюдь не природный крестьянин. Такое поведение было малявинской формой протеста, выражением неприятия революции. Дочери, которой было пора уже поступать в вуз, эти отцовские фокусы обошлись дорого.
Я видел один из портретов работы Малявина — акварель, написанная по принципу — угадать и раскрыть душу объекта, «хотя бы в ущерб внешнему сходству». «Портрет — это мое мнение о человеке», — как бы говорил Малявин. Как все большие люди искусства, Малявин чувствовал работу «смежников» хорошо, тонко.
Вовсе не знаток музыки, Малявин выслушал однажды подряд два траурных марша разных авторов. Задумался и сказал:
— Для первого автора смерть — это печаль, грусть. Для второго смерть — это ужас, гибель мира. Только вот эти, — Малявин сделал движения пальцами, — украшения, пожалуй, лишние. Краски должны быть строже. А уж вкрасках-то я понимаю!.. — Малявин чуть улыбнулся, но был серьезен, строг, даже напряжен. Автор первого траурного марша был Шопен, второго — Бетховен.
Напротив дома, где жил Малявин, был особняк с садом за высокой чугунной решеткой в несколько метров высоты. На ночь в сад спускали с цепей восемь датских догов, и огромные псы резвились целую ночь вокруг особняка, не лая, впрочем, на случайных прохожих. Да и лаять было не на кого — в Чистом переулке останавливаться было запрещено, как на Красной площади. За этим наблюдали два дежурных милиционера, неотлучно круглосуточно вращавшихся вдоль решетки особняка, и четыре человека в штатском — в четырех одинаковых зимних пальто с кроличьими воротниками и черными ушанками, униформа дополнялась белыми валенками. За углом стоял «виллис». В «виллисе» сидели еще два человека в таком же наряде. Как только из ворот особняка выезжал автомобиль с флажком на радиаторе, один из дежурных махал рукой автомобилю, шофер включал стартер, первые двое садились в машину, и «виллис» вылетал вслед большому «паккарду» или«оппель-адмиралу» с флажком на радиаторе.
Автомобиль возвращался, за ним подъезжал «виллис», и двое в белых валенках начинали свое кружение по переулку. Люди эти понимали свою заметность, но это их отнюдь не тревожило. Разкак-то я невольно подслушал их оживленный разговор.
— Вот завтра ты за меня отработай, а я выйду за тебя в пятницу.
Разговорпочему-то запомнился. Зимой у агентов наружного наблюдения были вечные недоразумения с домовой столовой, которая была там в полуподвале. Агенты требовали обогрева в большие морозы, ссылались на кодекс об охране труда, лезли в столовую, сидели там в урочное и неурочное время. Управдом, которому была подчинена столовая, не любил этих визитеров и категорически отказался дать им приют и обогрев, «пока не представят бумажки».
Признаться, мы все с почтением глядели на бесстрашного управдома.
Каждый праздникстаричок-дворник укреплял над чугунными воротами особняка флаг, не просто флаг, а штандарт небывалого размера. Полотнище флага перевешивалось через улицу, чуть не достигало тротуара на противоположной стороне переулка. Огромный флаг был красного цвета с белым кружком посредине, на белом кружке чернела фашистская свастика. В особняке жил гитлеровский посол граф фон Шуленбург, тот самый, который после, в 3 часа утра 22 июня 1941 года, вручил объявление войны. Граф фон Шуленбург был потомственным юнкером, потомственным военным. Отец посла был в первую мировую войну фельдмаршалом на Западном фронте. Посол фон Шуленбург был высок, мордаст. Я видел его много раз — обычно в машине, но раза два встретил его и пешком. Посол шел по переулку и впереди посла шагали, глядя в землю, на сворке попарно восемь датских догов. Охрана в белых валенках двигалась по противоположной стороне. Фон Шуленбург и его тень прошагали от Кропоткинской до Гагаринского несколько раз туда и обратно и удалились в особняк.
Фон Шуленбург участвовал в заговоре Штауффенберга и был казнен Гитлером в 1944 году. На наших экранах показывались пытки, которым подверг Гитлер мятежных генералов. Этот документальный фильм был в ходу у Гиммлера. На наши экраны фильм попал через много лет, кусочками. Там есть кусочек с графом фон Шуленбургом.
После 1945 года, после войны и победы особняк в переулке не стали давать посольствам. Здесь нужно было поселитького-то антивоенного, чтобы выветрить память о фон Шуленбурге и его визитерах. Особняк отдали Святейшему синоду, и в квартире Шуленбурга живет его святейшество Алексий, Патриарх всея Руси.
…А на углу Чистого переулка и Кропоткинской стоит здание Управления пожарной команды. В этом доме сто лет назад была полицейская часть, и в ней отбывал свой первый арест Александр Герцен.
В двадцатые годы была на этом здании мемориальная доска. Сейчас этой доскичто-то не видно.
Мемориальную доску Варламу Шаламову в Чистом переулке на доме № 8 установили 30 октября 2013 года. Автором доски стал скульптор
Мемориальная доска была установлена благодаря усилиям общества «Мемориал», Государственного музея истории ГУЛАГа и редакции сайта Shalamov.ru.