Адрес: г. Москва, начало Солнечногорской ул.
Лагерь при заводе № 2 ХОЗУ НКВД существовал в 1938–1939 годы, а также позднее — с 1942 по апрель 1953 года.
Окрестности «Моссельмаша». 2014 г. Фото:
Лагерь при заводе был открыт сентябре 1938 года. По-видимому, заключенные лагеря строили сам завод.
Лагерь получил название
В 1942–1943 годы лагерь открыт заново, и называется Ховринский ОЛП (отдельный лагерный пункт) при заводе № 2 «Стройдеталь». Партячейка охраны лагеря 24 октября 1942 года обсуждала «орг вопросы о создании организации». Однако в справке о лагере 1953 года указано, что он был организован «приказом от 29 октября 1943 года». Точная дата вторичного открытия лагеря не установлена, но он точно существовал в середине октября 1942 года, поскольку 16 числа из Ховринского отдельного лагерного пункта бежал Иван Тимофеевич Войлоков. (Через 10 дней его задержали у него дома в Москве).
С августа 1945 года к этому же заводу НКВД приписан лагерь Управления по делам военнопленных и интернированных (УПВИ) – Лагерное отделение №1 Ховринского лагеря №435. Другие отделения Ховринского лагеря находились в Перове, Новом Иерусалиме, Фуркасовском переулке. Отделение в Ховрине было рассчитано в разное время на 1500, 2000, 3000 человек. К началу 1946 года лагерь для пленных получил новое номерное название – Лагерное отделение №70 Управления лагерей для военнопленных Московской области. В обиходе лагеря военнопленных и ГУЛАГа считались «зонами» одного Ховринского лагеря. Так он, в частности, описан в мемуарном романе Штильмарка «Горсть света». Ховрино в романе названо Кобриным:
Тесная советская зона граничила с жилой территорией немецких военнопленных. Их насчитывалось поболее двух тысяч постоянного состава – все больше из армии Паулюса, плененной под Сталинградом. Сверх того, еще одна тысяча пленных считалась переменной величиной и числилась как контингент пересыльный, временный. Лагерь в Кобрине служил, таким образом, как бы сортировочным пунктом военнопленных. Прежде всего, здесь отбирали лучших специалистов для всех четырнадцати Кобринских промышленных предприятий, а параллельно выискивали и отсеивали эсэсовцев, карателей, участников команд поджигателей. Эти подлежали передаче военно-политическим органам для следствия. По слухам, их потом передавали в особые суды и по вынесении им приговоров к 15–20–25 годам заключения посылали в спецлагеря на островах в Северном Ледовитом океане (например, Новая Земля), на медные рудники Джезказгана или на рудники урановые, где уже вовсе не оставалось никакой надежды уцелеть. Военнопленные панически боялись угодить в такой роковой этап, старались притерпеться к голодному Кобринскому быту и даже ухитрялись выполнять жесткие нормы выработки.
Штильмарк Р.А. Горсть света. Роман-хроника. Части третья, четвертая. М., 2001. С. 77
До начала 1950 года Ховринский лагерь ГУЛАГа упоминается в документах как ОЛП № 1. Позднее, в справке 1953 года, он фигурирует как лаготделение №9 при заводе №2 ХОЗУ МВД на станции Ховрино. Ликвидировали его приказом от 13 апреля 1953 года. В момент ликвидации им руководил капитан Титушкин.
Лагерь располагался в километре от станции Ховрино, в ста метрах от завода (по справке 1953 года). Этот факт подтверждают воспоминания жителей района: «Он <лагерь> располагался в начале теперешней Солнечногорской улицы, неподалеку от проходной завода «Моссельмаш» (Каширцева А., Покидова А. «Сторона недальняя, да печальная» // Сайт школы № 444).
На Генплане Москвы 1952 года у проходной завода обозначены две огороженные территории. Одна из них находится между улицами Дзержинского и Пролетарской. Отправленного в лагерь героя хроники Штильмарка «трамвай довез почти до ворот!». На этом месте сейчас построены дома №№ 4 и 6 по Солнечногорской улице (бывшая ул. Дзержинского), Пролетарская улица уже не существует. Вторая огороженная территория занимала место современного дома № 26 по улице Войкова. В 1952 году эту улицу на углу с Солнечногорской перегораживал забор. Обе территории хороши видны на аэрофотосъемке 1942 года.
Аэрофотосъемка 1942 г. Источник:
Лагерные бараки находились, по-видимому, на четной стороне нынешней улицы Войкова (на этой территории на плане не отмечены каменные здания). На углу улиц Солнечногорской и Войкова обозначены три каменных строения: там могли располагаться баня и столовая, т. к. известно, что эти лагерные службы первыми получали каменные здания (о строительстве бани в лагере в 1945 году см. ниже в мемуарах Юлии Добровольской). Каменным был также штрафной изолятор, который имел собственное ограждение – на генплане видно, что одно каменное здание огорожено отдельно.
Предположение, что эти две огороженные территории – части Ховринского лагеря, подтверждается тем фактом, что местность между ними на Генплане 1952 года также огорожена.
Фрагмент Генерального плана Москвы 1952 г. Источник:
Лагерная территория разделялась на несколько охраняемых отдельно «зон». Штирльмарк описывает въезд в лагерь и «светло-зеленый колер железных створок, вделанных в красно-кирпичную кладку». За воротами проезд перекрывался «облегченного вида затвором, открывавшим доступ вовнутрь Кобринской лагерной зоны. <...> Но и та оказалась еще предварительной, носившей название административной. Из зоны административной, миновав опять-таки проходную вахту» герой – альтер эго автора попадает «необозримо обширную рабочую зону.<...>В самом дальнем правом углу этой огромной территории, прорезанной к тому еще и руслом безымянной речонки с тухлой, труднозамерзающей водой в невысоких бережках, оказалась еще одна вахта, через которую Рональд и попал наконец в помещение, предназначенное для подобных ему элементов: барак для советских з/к». Речка и бараки на ее правой стороне отмечены на плане в середине нижней части его фрагмента.
В январе 1949 года на собраниях партячейки ОЛП № 12 у завода ЗИС обсуждали охрану заключенных в Ховрино:
Необходимо осветить зоны, особенно в Ховрине. <...> мы мало проводим конкретных мероприятий по укреплению режима в Ховрино, водим людей впотьмах, зоны не освещены.
ЦГА Москвы. Ф. П2264. Оп. 1. Д. 183. Л. 62
Отмеченная на карте территория соотносится с данными о размерах лагеря: тесовый забор «в удовлетворительном состоянии, <длина> 1150 пог. метров». Тоесть площадь лагеря – 8,3 га.
Штрафной изолятор в Ховринском лагере был необычно вместительным. Он был рассчитан на 190 человек — при том, что в большинстве московских лагерей ШИЗО вмещал от 10 до 20 человек. Юлия Добровольская вспоминает страх карцера — «зловещего кирпичного амбара на задворках зоны». Вероятно, огромный карцер служил тюрьмой для лагеря военномленных. Штильмарк записывает, что карцеров было два.
Для заключенных предназначались «деревянные засыпные барачного типа» помещения. В 1943 году часть заключенных жила в «палатках летнего типа» (что было редкостью: в московском управлении лагерей был еще только один ОЛП с палатками — это лагерь строительства-1700). К 1947 году, который описан Штильмарком, «советские з/к» жили в одном бараке:
Барак этот разделен был капитальной перегородкой на мужскую и женскую половины, меж собой, разумеется, не сообщавшиеся. <...>
В половине мужской обитало до полутора сотен заключенных специалистов, мастеров всевозможных специальностей, от Народных артистов СССР, инженеров всех профилей и калибров, архитекторов и художников до слесарей, шоферов, такелажников, экскаваторщиков, паровозников. Роднили это противоестественное сообщество только сроки — от 3 до 10 лет!
В другой половине длинного советского барака на таких же нарах-вагонках, как и у мужчин, вкушали ночной покой и смотрели лагерные сны заключенные женщины, преимущественно молодые и пригожие бабы, гражданки и дамы. В Кобринском лагере трудились они в сфере конторско-канцелярской, учетно-распределительной, медицинской и хозяйственно-бытовой. Было их поболее сотни, а что до статей, то большинство попало сюда за измену Родине в оккупированных областях (предпочли вместо голодной гибели делить ложе с чужими офицерами). Лишь немногие Кобринские зечки могли похвастать статьями бытовыми, вроде хищения, растраты, халатности, тайного абортирования, покушений на убийство, членовредительство и т.д. Носительницы этих политически безобидных статей кичились ими и выражали презрение «фашистам», то есть 58-й. Лагерное начальство всегда подчеркивало пропасть между бытовиками (их числили по категории «социальноблизких») и врагами народа («социальночуждых»). К примеру, заслуженная артистка Республики, певица Большого театра Баклина отбывала 10-летний срок и заслуживала полного презрения за дружеские отношения с Тухачевским... <...> Ясно, что подругу его заклеймили как врага народа (и впоследствии успели погубить в заключении), а вот социальноблизкую бытовичку Тамару, лежавшую с Баклиной на одной вагонке, всемерно поощряли к быстрому освобождению, ибо ее грех состоял всего-навсего в служебной халатности, повлекшей за собой пожар с человеческими жертвами…
Штильмарк Р. А. Горсть света. С. 77
В хоронике Штильмарка всего в лагере было пять бараков. Точность его воспоминаний подтверждает справка, по которой к апрелю 1952 года рядовые охранники жили в четырех казармах, можно предположить, что они занимали теже помещения, что и в 1947 году, а офицеры в городе. Количество заключенных в лагере менялось. Об этом известно из доклада начальника ОЛП старшего лейтенанта Самохина. 17 января 1950 года он подвел итоги 1949 года и сообщил о произошедших в лагере изменениях:
ОЛП стал главным поставщиком рабочей силы заводу, вместо 250–300 человек контингента в 1949 году мы сейчас должны иметь 1100 человек. На сегодняшний день имеется 900 человек.
ЦГА Москвы. Ф. П2264. Оп. 1. Д. 175. Л. 1
Очевидно к 1949 году заключенные заняли бывшие бараки военнопленных, которые в это время возвращались в Германию. До 1953 года количество мест в лагере существенно не менялось: на 15 мая 1951 года в нем жили 1036 человек, а к началу апреля 1953 года — 990 человек.
У лагеря перед закрытием был еще один подчиненный лагерь – лагпункт № 2. Имелось также подсобное хозяйство недалеко от Зеленогорска.
В июле 1943 года заводская партячейка объединилась с лагерной, а в сентябре 1943 года парторганизация завода открепилась от Химкинского горкома и была включена «в систему политотдела управления лагерей», но на партийных собраниях лагеря производственные вопросы не обсуждались. Во время войны завод продолжал работать; продукцией небольшого литейного производства могли быть корпуса для бомб и снарядов. Из протоколов партсобраний известно, что начальник лагеря тов. Мамулов перечислял цеха завода: «Есть литейный цех, цех тарный». Производство мин отмечено Солженицыным в приведеном ниже фрагменте.
В 1947 году, когда в лагере был Штильмарк, в «рабочей зоне» «действовало тринадцать или четырнадцать фабрик, мастерских или "промпредприятий", трудились военнопленные и зеки, тянулись железнодорожные линии, рылись в карьерах экскаваторы, дымили трубы и строились новые заводские здания».
В это время пленные инженеры – «один конструктор – чех, другой – венгр, третий – австрияк, остальные – немцы» – разрабатывали «новый Кобринский цех авторемонта на базе существующего цеха, не прерывая текущего ремонта машин». К весне 1947 года «немецкие инженеры конструкторского бюро разработали до конца проект всех цехов и всей технологии нового Авторемонтного завода, включая нужные пристройки к действующим цехам. Участникам этой разработки начальство выдало круглосуточные пропуска в рабочую зону. И бывали случаи, когда все пятеро – Рональд <альтер эго автора – ЕН> и четверо немцев-инженеров – вообще не возвращались в свои бараки на ночлег. Разумеется, они не все 24 часа корпели над проектированием, а просто пользовались тишиной, безлюдьем и "безначальем" в ночные часы…»
Ремонтировали в Ховрине вывезенные из Германии удобные лимузины. Штильмарк описывает, как «в ворота как раз въезжал грузовик с прицепленным шикарным "Хорьхом" явно трофейного вида. Машина, рожденная для скоростных магистралей и гаражной неги, как бы нехотя вовлеклась на буксирном троссе за ворота». Ремонт еще одного автомобиля закончился аварией: «На следующей неделе, в обеденный перерыв, в цехе спешно заканчивали заказ ХОЗУ – докрашивали их черный лимузин, полностью отремонтированный. И пока большая часть пленных и зеков находилась на обеде, а в цехе, у компрессора, трудились двое пленных с краскопультом, произошел сильный взрыв. Компрессор, дававший воздух в шланги для красильных пистолетов, разнесло со страшной силой. Один из рабочих получил легкие ранения, другой чудом остался невредим. Но у автомашины снова выбило стекла, поцарапало бока кабины и повредило радиатор».
Также Штильмарк упоминает мебельный, лифтовой, гальванический и экспериментальный цехи:
Лагерное начальство старательно прятало от генеральского взора кое-какие мастерские и даже целый цех, носивший таинственное название «экспериментальный». Ни в каких номенклатурах, списках и ведомостях этот цех не значился, никакие плановые производственные задания на него не возлагались, а трудились в нем от зари до зари самые квалифицированные пленные и зеки. В частности, хранились в кладовых этого экспериментального цеха киноматериалы из берлинской гитлеровской «Рейхсканцелярии» – отличная аппаратура и ленты, сваленные, правда, в полном беспорядке. Узкий крут заключенных и пленных тайком посещал ночами этот цех, но так, чтобы ни лучика света не блеснуло сквозь запертые ставни: ночами цех считался запертым и опечатанным, проникали туда по пожарной лесенке. Приносили хозяевам цеха лагерные дары вроде конфет и табаку и смотрели на экране, размером с носовой платок и при сильно приглушенной кинодинамике, немецкие картины, вроде «Die Frau meiner Fraume», «Immensee», «Munhhausenfilm», немецкую кинохронику и прочую продукцию прежней «Уффа»... Работавшие в этом цехе люди просто-напросто поставляли всяческую радио- и кинотехнику лагерным начальникам, исполняли другие личные деликатные заказы <...>
В отличие от цеха «экспериментального», еще один мощный и многолюдный цех, точнее, целый завод в кобринском комбинате, именовался мебельным и занимался обслуживанием генералитета МВД вполне официально и планово. Этот цех или завод изготовлял великолепные гарнитуры для пятикомнатных генеральских квартир. Гарнитуры эти состояли из лакированных стенных панелей двухметровой высоты и полной меблировки для столовой, гостиной, спальной, детской, кабинета и кухни. Стоимость гарнитура достигала в тогдашних денежных знаках 90 тысяч (ныне это примерно 9 тысяч), но путем очень хитрых бухгалтерских комбинаций генералы вносили за свои гарнитуры лишь по 30 тысяч, то есть не выше трети себестоимости. Вообще кобринский производственный комбинат из 14 заводов для исследования социалистической, экономики представлял бы, вероятно, выдающийся интерес, если бы отчетность его имела хотя бы отдаленное сходство с действительностью…
Штильмарк Р.А. Горсть света. С. 80
В 1948 году в мебельном цеху, среди прочего, изготавливали чемоданы. Документы фиксируют такую историю: на партсобрании коллектив осудил тов. Матвеева, который «взял в мебельном цехе завода № 2 два листа наждачной бумаги (50×50 см) для личных надобностей» и «незаконно отремонтировал свой баян» и футляр к баяну в цехах завода, пользуясь услугами заключенных. В том же 1948 году в документах упоминается и механосборочный цех.
В более поздней краткой справке по истории завода, которая подтверждает воспоминания Штильмарка, сообщается, что он до 1951 «выпускал скобяные изделия, механизмы и цветное литье для строившихся высотных зданий, грузовые и пассажирские лифты, металлические кровати, производил ремонт грузовых и легковых автомобилей всех марок». Кроме того, у завода был договор (неизвестного содержания) с лагерем в Щурово, заключенные которого строили мост через реку Оку.
В большую историю маленький Ховринский лагерь попал благодаря зарисовке его нравов, сделанной
И чем ближе к концу войны, тем жесточе и жесточе становился режим для Пятьдесят Восьмой. Далеко ли забираться в Джидинские и Колымские лагеря? Под самой Москвой, почти в её черте, в Ховрине, был захудалый заводик Хозяйственного управления НКВД и при нём режимный лагерь, где командовал Мамулов – всевластный потому, что родной брат его был начальником секретариата у Берии. Этот Мамулов кого угодно забирал с Краснопресненской пересылки, а режим устанавливал в своём лагерьке такой, какой ему нравился. Например, свидания с родственниками (в подмосковных лагерях повсюду широко разрешенные) он давал через две сетки, как в тюрьме. И в общежитиях у него был такой же тюремный порядок: много ярких лампочек, не выключаемых на ночь, постоянное наблюдение за тем, как спят, чтобы в холодные ночи не накрывались телогрейками (таких будили), в карцере у него был чистый цементный пол и больше ничего – тоже как в порядочной тюрьме. Но ни одно наказание, назначенное им, не приносило ему удовлетворения, если сверх того и перед этим он не выбивал крови из носа виновного. Ещё были приняты в его лагере ночные набеги надзора (мужчин) в женский барак на 450 человек. Вбегали внезапно с диким гиканьем, с командой: «
Вста-ать рядом с постелями!» Полуодетые женщины вскакивали, и надзиратели обыскивали их самих и их постели с мелочной тщательностью, необходимой для поиска иголки или любовной записки. За каждую находку давался карцер. Начальник отдела главного механика Шклиник в ночную смену ходил по цехам, согнувшись гориллой, и чуть замечал, кто начинает дремать, вздрогнет головой, прикроет глаза,- с размаху метал в него железной болванкой, клещами, обрезком железа. Таков был режим, завоеванный лагерниками Ховрина их работой для фронта: они всю войну выпускали мины. К этой работе заводик приспособил и наладил заключенный инженер (увы, его фамилии не могут вспомнить, но она не пропадет, конечно), он создал и конструкторское бюро. Сидел он по58-й и принадлежал к той отвратительной для Мамулова породе людей, которая не поступается своими мнениями и убеждениями. И этого негодяя приходилось терпеть! Но у нас нет незаменимых! И когда производство уже достаточно завертелось, к этому инженерукак-то днем при конторских (да нарочно при них! – пусть все знают, пусть рассказывают! – вот мы и рассказываем) ворвались Мамулов с двумя подручными, таскали за бороду, бросали на пол, били сапогами в кровь - и отправили в Бутырки получать второй срок за политические высказывания. Этот милый лагерек находился в пятнадцати минутах электричкою от Ленинградского вокзала. Сторона не дальняя, да печальная.Солженицын А.И. Архипелаг ГУЛАГ. Т. 2, гл. 4
Упомянутый в этом отрывке Мамулов занимал одновременно две – обычно разделенные – должности: он был «начальником завода и лагеря». Такой тип единоначалия был обычным в Дальстрое, и порядки в лагере, которые устанавливал Мамулов, также напоминали ГУЛАГ. Показательная жесткость порядков связана была и с тем, что по-семейному близкий наркому внутренних дел лагерь считалься образоцовым. Перевод в него даже выглядел привелегией. Герой «Горсти света» оказался в Ховрине, по хлопотам жены, но
представления начальства о том, что такое хорошо и что такое плохо, не совпадают с мнением зеков. Начальство, как известно, любит все образцовое и опытно-показательное. Зеки же прекрасно знают, что показательное – значит показушное. Где режим злее, туфты больше, приварка меньше. Таким показушным был Кобринский лагерь для военнопленных. Рональд уже наслушался о нем рассказов от тех немцев-специалистов, что переведены были из Кобрина в Гучково. Смысл рассказов был один: в Кобрине – ходи и оглядывайся! Клумбы цветочные, в бараках чистота, простыни хрустят, но похрустывают и кости. Стукач на стукаче, карцер – зверский, строят второй, люди изматываются за два-три месяца.
Штильмарк Р.А. Горсть света. С. 80
В 1947 году лагерем по-прежнему руководил Мамулов. В хронике Штильмарка его фамилия изменена: «Начальником Кобрино был монументальный, плечистый грузин, полковник Мамулошвили, чей брат служит у Берии адъютантом для особых поручений и носит генеральские погоны». В сентябре 1948 года, однако, доклад на собрании партячейки делал уже новый начальник ОЛП – тов. Маринов, которому в это время подчинялся и завод (заведующий заводом
Мария Мамулова. Фото.
Георгий Соломонович Мамулов родился в Тбилиси 7 января 1911 года, умер в 1972 году. В ноябре 1953 года он, брат бывшего руководителя секретариата Берии – Степана Соломоновича Мамулова, жил в Москве на улице Горького (д. 48, кв. 83), о чем известно из протокола его допроса «в связи с поданным на имя товарища Хрущева Н.С. заявлением Чижовой В.А. об изнасиловании ее Берия». После изнасилования Валентина Абрамовна Чижова вышла замуж за Георгия Мамулова. На допросе она среди прочего сообщила: «Я никогда не видела брата мужа. Муж говорил мне, что
В 1945 году в Ховринский лагерь попала Юлия Абрамовна Добровольская, осужденная на три года особым совещанием как «СОЭ» ( социально-опасный элемент) по статье 7–35. Так в обиходе назывался приговор по двум статьям — седьмой (в которой определялось, кого можно считать социально опасным) и тридцать пятой (которая указывала, какие меры социальной защиты к ним применяются). В результате этого приговора Добровольская попала под действие амнистии 1945 года, в то время как на большинство «политических», осужденных по 58-й статье и получивших больше 10 лет, она не распространялась.
Юлия Добровольская. Испания, 1938 г. Архив Ю. Добровольской. Фото:
Заскрежетала дверь, и вошёл с листком в руках секретарь ОСО — Особого Совещания, «Тройки»,
судившей-рядившей заочно. Мне, Нине, Светлане Таптаповой — по три года ИТЛ,исправительно-трудовых лагерей.
… В Бутырках нас долго не держали.
— С вещами! — и на грузовике («Сесть в кузов и не высовываться!») повезли через весь город в Ховрино (сейчас периферия Москвы), где был завод — лагерь. И не высовываясь мы всеми фибрами души чувствовали присутствие жизни — город, людей, волю. Это можно было сравнить только с мучительно сладким ощущением во время прогулки на верхнем дворике Лубянки: снизу доносился городской шум, слышались автомобильные гудки, иногда даже человеческие голоса…
Arbeit macht frei
Эта надпись («труд делает свободным») на воротах немецких концентрационных лагерей — зеркальное отражение нашего ИТЛ (исправительно-трудовой лагерь): будешь трудиться (бесплатно, на родную советскую власть), исправишься — освободишься! А что от голода, холода, непосильного труда вернее всего сдохнешь, это кому как повезёт.
Вонючий барак, засаленные телогрейка и брюки — и вот ты стопроцентная зэчка! По разнарядке мы с Ниной попадаем на строительство бани, в котлован. Задание — таскать носилки с цементным раствором весом килограммов в 50–60. Нина впереди — она спортсменка (посмотрели бы, как она делает мостик!), из лучших на мехмате МГУ, а я, слабак, — сзади, у меня разжимаются застывшие пальцы на оглоблях носилок, не уронить бы! На память от тех дней осталось на всю жизнь опущение желудка, непонятная врачам настойчивая боль в животе.
Мама исправно возила в Ховрино передачи из цековского пайка, так что мы с Ниной не голодали. Однажды привезла пирожки Зина Луковникова. Помню, я тут же, не отходя от стола выдачи, раскусила пирожок и оцепенела: во рту была записка…
Вскоре мне дали свидание: приехал Саша. Берии он сказал, что я его жена; я на следствии на вопрос, кто он мне, ответила: «Хороший знакомый».
Но напрасно я темнила, они же за нами следили; оберегая номенклатурного работника, дождались, когда я останусь ночевать в Антипьевском, а не наМаркса-Энгельса . Кстати, Берия ему сказал:
— Да найди ты себе другую, подходящую невесту!
Саша ответил:
— Я уже нашёл, дело решённое!
И приехал в Ховрино делать формальное предложение руки и сердца.
— Сашенька, не надо! — уговаривала я его, сквозь слёзы, — Моя жизнь пропащая, зачем тебе губить свою?
— Ничего не пропащая! Через три года поедемкуда-нибудь в Сибирь, будем сажать картошку! Перебьёмся…
<...>
Через месяц фортуна мне улыбнулась: ховринский завод получил американскуюмини-электростанцию , и срочно потребовался перевод инструкции по эксплуатации. Меня вытащили из котлована и посадили в контору переводить. Это значило вернуть себе человеческий облик, снять засаленную телогрейку, отмыться, переодеться в своё.
Бывший законодатель московской мужской моды из пошивочной мастерской МИДа, ныне зэк, портной Смирнов взглянул намётанным глазом на моё французское пальтишко, подошёл, пощупал, поцокал языком:
— Настоящая работа!
Знаменитый портной теперь обшивал начальника лагеря Момулова и его дружков, а также мастерил кожаные мячи — забаву момуловского медведя, которого приводили на потеху момуловским гостям, приезжавшим на концерт силами зэков: певцов и певиц, чтецов и чтиц, балерин и балерунов, циркачей и циркачек. Момулов зорко следил за тем, чтобы арестованную в Москве знаменитость у него не перехватили. Кстати, у него брат был заместителем Берии, так что ховринская труппа комплектовалась из лучших артистических сил.
Передо мной увесистый том инструкции по эксплуатации иангло-русский словарь. Легко сказать переводи, я же в технике ни в зуб ногой. Однако свет не без добрых людей. Был в лагере на общих работах странный, запущенный до невозможности инженер Диканьский. В перерыве между концом рабочего дня и ужином каждый старался помыться, соскрести основную грязь, а Диканьский сразу залезал на нары — читать. И нас с Нинойпо-отечески журил:
— На что вы тратите драгоценное время?!
Так вот, книгочей Диканьский меня буквально спас, с его подачи якое-как стала перепирать с американского языка на сомнительный русский, далеко не уверенная, что с помощью инструкции в моём переводе электростанция заработает. Если нет, не миновать карцера — зловещего кирпичного амбара на задворках зоны.
Пока Диканьский глотал книгу за книгой, моя Нина (тем временем её определили в контору чертёжницей) бегала на свидание со своим однодельцем Марком. Ей было 19 лет…
Ура, электростанция заработала! Но это означало также, что моей чистой конторской жизни пришёл конец. Фортуна от меня отвернулась: я попала в цех, где начальником был бывший зэк, делавший карьеру, — хуже этой породы нелюдей нету. Чтобы поставить «вшивую интеллигенцию» на место, он придумал мне, садист, простенькую, но невыносимую работу, не работу, а издевательство, потому что бессмысленную: ставить в тетрадку палочку, как только станок выплёвывал готовую деталь. Халтурить нельзя, по окончании смены он поручалкому-нибудь сверять количество готовых деталей с количеством проставленных мною палочек! «Работала» я в ночную смену, подремать днём не удавалось. Доведённая до нервного истощения, я вообще перестала спать. Это бы плохо кончилось, если бы некакая-то административная пертурбация, в результате которой меня перевели в гальванический цех — протирать никелированные детали автомобилей. Вонючий, без вентиляции, гальванический цех показался мне раем.
За этим занятием меня застал, проходя в закуток начальника цеха,инженер-консультант из московского Дома звукозаписи Михайлов. Дай ему Бог здоровья, если он ещё жив, и царствие небесное, если умер! Расспросив обо мне, он попросил начальника цеха уступить ему меня под тем предлогом, что у него лежит груда французских текстов, требующих перевода. Меня, крепостную, уступили, и я засела за перевод разномастных статей из французских научных журналов. Очень похоже было на то, что Михайлову мои переводы нужны были, как собаке пятая нога, что это была чистейшей воды гуманитарная акция. Чтобы не подводить его и себя, я делала вид, что не догадываюсь, трудилась не за страх, а за совесть до самого конца лагерного пребывания, наступившего в августе 1945 года после амнистии по случаю победы над нацистскими захватчиками.
Амнистия распространялась на тех, у кого срок не превышал три года, мы с Ниной под амнистию попадали! Томительно долго тянулось это лето, но прошло и оно. В одно жаркое августовское утро мне скомандовали:
— С вещами ни выход!
Прощание, напоминания позвонить родным, номера телефонов заучены на память. Зэчки, даже малознакомые, старались ко мне прикоснуться. Есть примета: потрогаешь везучего, повезёт и тебе. Так же в 1980 году попросила разрешения меня потрогать Ира Емельянова, дочь Ивинской, Лары из «Доктора Живаго», в антракте в консерватории, когда я, 25 лет невыездная, получила разрешение ехать за премией в Италию.
На выход… Мчусь к воротам — впервые одна, без вертухая, подаю пропуск, миную проходную… А вот и Саша около сверкающего на солнце чёрного ЗИЛа, сгрёб меня в охапку и не отпускает. Прошу:
— Едем скорее отсюда!
Я знаю: к щелям в заборе прильнули бабоньки, им ещё пилить и пилить… Нина (её освободили через месяц) потом рассказывала, что многие плакали — растроганные моимхэппи-эндом и расстроенные за себя.Добровольская Ю. Post Scriptum. Вместо мемуаров
Главы о заключении в собрании Сахаровского центра
Об авторе
(При публикации сохранено написание фамилии начальника лагеря через О)
Добровольская вспоминала, что избавиться от тяжелой работы в котловане ей помогла американская электростанция. Такие станции получали и другие предприятия НКВД. (Так, на заводе № 4 на станции Поварово была установлена модель
Деревня Чашниково. 1973 г. Фото:
Подсобное хозяйство при лагере упоминается в партийных документах, начиная с 9 марта 1943 года. Лагерь должен был обеспечивать себя овощами сам. О том, где находилось подсобное хозяйство, точных сведений не сохранилось. Можно предположить, что оно могло быть в деревне Чашниково, поскольку в декабре 1943 года на собрании ячейки лагеря обсуждали «инициативу завода № 2 о полном восстановлении домов деревни Чашниково». В этом районе Подмосковья сейчас находятся две деревни с таким названием. Ближайшая расположена недалеко от взлетного поля аэропорта Шереметьево, но от Ховрина она отгорожена каналом
После закрытия Ховринского лагеря подведомственный ему завод получил название Новоховринский машиностроительный завод Министерства машиностроения СССР, а затем, после передачи Министерству тракторного и сельскохозяйственного машиностроения, стал называться «Моссельмаш» и начал производство картофеле- и капустоуборочных машин, зерносушильных установок и пр.