25.08.1968
Вводная статья
50-е отделение милиции
Главное здание МГУ
Институт им. Сербского (Пречистенская психиатрическая больница для заключенных)
Институт радиоинженерии и электроники Академии наук СССР
Институт русского языка АН СССР
Институт элементоорганических соединений Академии наук СССР
Казанский вокзал / Вагон-приемник Казанского вокзала
Квартира Александра Гинзбурга
Квартира Анатолия Якобсона
Квартира Вадима Делоне
Квартира Владимира Дремлюги
Квартира Ильи Габая
Квартира Константина Бабицкого
Квартира Ларисы Богораз
Квартира Льва Копелева
Квартира Натальи Горбаневской
Квартира Павла Литвинова
Квартира Петра Григоренко
Квартира Татьяны Баевой
Ленинградский вокзал
Лефортовская тюрьма
Лобное место. Протесты на Красной площади
Лубянка, 2
Московский государственный педагогический институт иностранных языков им. Мориса Тореза
Народный суд Пролетарского района
Научно-исследовательский институт ядерной физики МГУ
Октябрьская площадь
Площадь Маяковского
Тимирязевский суд
Ярославский вокзал
Квартира Ларисы Богораз

Объекты на карте:

Квартира Ларисы Богораз

Квартира Ларисы Богораз

Адрес: Москва, Ленинский пр-т, д. 85

Эту квартиру Лариса Богораз пыталась подготовить к будущему обыску в канун «демонстрации семерых». Она хорошо представляла себе последствия открытых выступлений, потому что и ее отец, и ее муж были политзаключенными. Четырехлетняя ссылка в Иркутскую область не заставила ее бросить правозащитную деятельность. 

Ленинский проспект. Фото: PastVu

Ленинский проспект. Фото: PastVu

Лариса Иосифовна Богораз (1929–2004) — правозащитный деятель. Ee отец, Иосиф Аронович Богораз, в 1936 году был осужден и отбывал срок в Воркутлаге. Лариса Богораз училась на филологическом факультете Харьковского университета (лингвист, кандидат наук  1965). После ареста своего мужа Ю. Даниэля она начинает активную правозащитную деятельность. В 1966–1967 годах посещает мордовские политические лагеря и знакомится с женами многих политзаключенных. В январе 1968 года вместе с Павлом Литвиновым составляет обращение «К мировой общественности», в котором выражает протест против грубых нарушений законности в ходе «процесса четырех». К 1968 году становится неформальным лидером правозащитного движения, постоянным инициатором и автором обращений и писем по проблемам политических репрессий.

Наташа Горбаневская позвонила мне 21-го на рассвете. У нее был голос — рыдание, она по радио услышала, что советские танки в Праге. С 30-х годов, хотя я тогда была маленькая, но навсегда запомнила фразу «Фашистские танки в Праге». Эта фраза и та, которую я услышала теперь от Наташи, слились в моем сознании в одно, стали тождественны. Я понимала, что и немцы не все хотели этого. А те, кто не хотел — как они к этому отнеслись? Примирились, как с неизбежным злом? Теперь этот же вопрос относится ко мне. Советские танки в Праге. А что я могу предпринять? Для того чтобы решиться на какое бы то ни было действие, надо было изменить глубоко въевшееся в сознание представление, что вопросы внешней политики меня не касаются. Это «их» дела. Для того чтобы почувствовать, что и за это я в ответе, нужно было это представление подавить. Для меня сложно было и принять ту форму протеста, которую предложила еще в начале лета Наташа Горбаневская. Она первая произнесла слово «демонстрация». Мне бы и в голову не пришло: с детства и до сего дня сама мысль о том, что я могу стать объектом чьего-то внимания, наблюдения вызывает у меня буквально рвотный рефлекс. И сегодня для меня наступили очень неприятные времена — то телевизионщики, то газетчики… Почему же я не отказываюсь? Отчасти в силу соглашательских свойств личности. Ведь это надо было бы объяснять чем-то свой отказ, что само по себе тоже значит раскрывать себя перед посторонними, да еще и с оттенком кокетства. Хорошо, когда возможно отговориться плохим самочувствием. На самом деле, не так уж плохо я себя чувствую. И вот приходится говорить слабым голосом, строить кислую физиономию… Тогда я начинаю искать сочувствия у сыновей, жаловаться им на трудную жизнь. Что же говорит мне младший сын? «Поздно спохватилась! Тридцать лет назад надо было думать, вот теперь и расхлебывай!». Но тогда — разве кто из нас об этом думал? Да и предвидеть мы могли только наиближайшее будущее — тюрьму, суд, лагерь. Почему-то других возможностей (вроде ссылки) я и не предполагала: статья УК такую меру наказания, как ссылка, не предусматривала). Так что тогда думалось совершенно о другом — как организовать задуманную акцию — ну, там, плакаты нарисовать, обеспечить все-таки хоть минимальную гласность и в меру своих возможностей подготовиться к неизбежному предвидимому грядущему, о котором я только что сказала. Единственное, в чем я не сомневалась с начала лета: если вторжение — значит, демонстрация. Ведь другие формы протеста и выражения своего отношения к происходящему — петиции, протесты, обращения (словом, коллективки) уже были нами испробованы. Не то чтобы меня — нас! — разочаровало отсутствие малейшего результата, на положительный результат никто и не рассчитывал. Но очевидно же: противодействие должно быть адекватно действию, а перечисленные выше формы протеста ощущались как явно неадекватные в отношении вторжения. Поэтому когда мы, пикейные жилеты, всю зиму, весну и лето обсуждали события в Чехословакии и тот пропагандистский шабаш, который развернулся вокруг них в СССР, все наши разговоры вертелись около одной темы: введут войска — не введут, а если введут, тогда что будем делать? Горбаневская, по-моему, первая произнесла слово «демонстрация», и оно, как бабочка, запорхало на наших посиделках. Я тоже повторяла это слово, но, говоря правду, не верила в возможность вторжения. У меня, видимо, еще оставались какие-то иллюзии относительно здравого смысла у наших руководителей. Но еще и очень уж не хотелось, чтобы ввели войска: Пражскую весну уж очень жалко, да и себя тоже. Помню такой эпизод: в чьем-то доме я случайно встретилась с молодым чехом, московским аспирантом-физиком. Снова зашел разговор все о том же — введут войска — не введут. И он так выразительно смотрел на меня, как будто что-то от меня зависело. Я сказала, что не представляю себе, чтобы «они» на это решились: «ведь это значило бы конец коммунистического движения в мире». И тогда он сказал: «Тогда пусть вводят…». Этот разговор сыграл немалую роль в моем последующем поведении.
<…> На все про все у нас оставалось три дня — 22-е, 23-е, 24-е. И на плакаты, и на корреспондентов, и на приведение в порядок — перед арестом — личных дел. Я еще задумала заранее очистить квартиру от «крамольных» бумаг: их сколько ни прибирай по мере поступления, каждый день заводятся новые. И собаку с кошкой надо пристроить, и оставить какие-то распоряжения сыну (он как раз, к счастью, уехал в Тарту; надо бы еще и моих стариков навестить — попрощаться. И еще одно дело у меня было задумано, о нем я скажу чуть позднее. И на работу надо ходить, а то еще уволят за прогул. Тогда я совершила еще один несвойственный мне поступок. Пришла на работу и написала заявление, что в знак протеста объявляю индивидуальную забастовку. Лукавство, конечно. Зато выгадала свободный день. Почти все, что было надо, успела сделать. Не успела только очистить от крамолы комнаты, да к старикам не удалось заехать. Зато я написала им и Саньке (сыну) письма: что, мол, простите меня, но ничего не поделаешь. Обо мне не беспокойтесь — все будет в порядке, сейчас сказали бы «о-кей». Написала приятельнице просьбу, чтобы взяла к себе собаку и кота и относилась бы к ним, как к родным. Ну, и тому подобные банальные дела и слова.

Богораз Л. Сны памяти. М., 2009

Сын Ларисы Богораз и Юлия Даниэля, Александр Даниэль, который 25 августа вернулся из Тарту и не знал о демонстрации, вспоминает:

Я прихожу домой, никого нет. Я повалялся с книжкой на диване. Потом заинтересовался, а где же матушка. Начал звонить разным людям, позвонил одной нашей знакомой, та, в очень расстроенных чувствах, говорит: Саня, приезжай немедленно ко мне. Я приехал, она мне объяснила, что Лара пошла на Красную площадь, демонстрировать. Дальше мне было более-менее ясно. Мозги не сразу заработали. Поэтому я поехал в дом, где я думал что-то узнать, подробности, что произошло, в дом Якира Петра Ионовича. И некоторое время я еще просидел у Якира, постепенно узнавая, что произошло. И тут меня стукнуло, что если человека арестовывают, то у него в доме должны делать обыск. А раз в доме делают обыск, а в доме никого нет, то арестованного должны привести на этот обыск. Ну и я рванул, схватил такси и рванул домой обратно. И точно, я приезжаю — а там идет обыск и мать тут же. Так что мне удалось ее повидать, перед тем, как ее окончательно уже повели в тюрьму.

Александр Даниэль, интервью 6 августа 2015 г.

Вплоть до демонстрации Лариса Богораз работала старшим научным сотрудником во Всесоюзном научно-исследовательском Государственном комитете стандартов СССР (ВНИИКИ). В четверг 22-го августа она сообщила начальнику своего отдела о том, что собирается протестовать против ввода войск в Чехословакию, а на следующий день подала письменное заявление об этом в дирекцию и профком. В итоге она была уволена после ареста. За участие в демонстрации 25 августа Лариса Богораз была осуждена на четыре года ссылки, которую отбывала в Иркутской области. После возвращения в Москву в 1972 году продолжала участвовать в петиционных кампаниях и выступать против политических процессов: соавтор «Московского обращения» (1974), подписала петицию о всеобщей политической амнистии в СССР, открытое письмо в защиту Е. Давидовича, автор письма в защиту С. А. Ковалева (1975), участвовала в издании исторического сборника «Память» (1976–1981), автор заявления с требованием освобождения Татьяны Великановой (1979).

Лариса Богораз. Фото: www.svoboda.org

Лариса Богораз. Фото:

Богораз Л. Сны памяти. М., 2009