С 1933–1934 года Военная коллегия Верховного суда располагалась в доме на Никольской. Председатель Верховного суда Винокуров в марте 1936 года жаловался Сталину и Молотову на условия, в которых приходится работать его коллегам и подчиненным:

…скученно размещены работники Верхсуда Союза и в здании на улице 25 Октября (дом № 23).
Общая площадь этого дома в 656 кв. метр. разделена на 29 комнат, в которых размещено 98 чел., из них членов Верхсуда Союза 27 чел., которым тоже приходится работать по несколько человек в одной комнате.
Особенно невозможны условия работы в Спецколлегии Верхсуда СССР, где требуется особая секретность и где на одного сотрудника приходится только 2,75 кв. метра.
В этом же доме, рядом со служебными помещениями Верхсуда СССР, живут и частные жильцы, которых Верхсуд СССР за отсутствием жилплощади не может выселить, несмотря на неоднократные обращения в соответствующие органы.

ГАРФ. Ф. Р9474. Оп. 16. Д. 85. Л. 39

28—29 декабря 1934 года в Ленинграде выездная сессия Военной коллегии Верховного суда СССР под председательством В. В. Ульриха на основании нового порядка судопроизводства (закона от 1 декабря 1934 года) приговорила к расстрелу убийцу-одиночку Николаева и еще 13 человек, зачисленных самим Сталиным (сохранился черновик, написанный его рукой) в участники так называемого «Ленинградского центра». Это были в основном бывшие комсомольские работники Ленинграда, на которых Николаев давал показания. В приговоре утверждалось, что все они были «активными участниками зиновьевской антисоветской группы в Ленинграде», а впоследствии — «подпольной террористической контрреволюционной группы», которую возглавлял так называемый «Ленинградский центр». Процесс был закрытым: быстро подготовить обвиняемых к открытому суду было невозможно, а медлить с приговорами «убийцам» Кирова было нельзя. После процесса по «Ленинградскому центру» последовала целая серия фальсифицированных процессов — «кировская волна».

Москва, НКВД, тов. Ягода
Совершенно секретно
Записка по прямому проводу
из Ленинграда

Спецсообщение № 6
о судебном процессе по делу Николаева Л., Котолынова и др.

После перерыва суд приступил к заслушиванию последних слов обвиняемых.
Даем краткое изложение последних слов обвиняемых.

1. Николаев указал, что в течение 28-ми дней, прошедших с момента совершенного им преступления, он сделал все, чтобы скрыть перед следствием всю правду о контрреволюционной организации, боровшейся против партии и Советской власти, санкционировавшей террористический акт, совершенный им над тов. Кировым. Далее он сказал, что вся его контрреволюционная активность явилась следствием воздействия на него со стороны «вождей» зиновьевской оппозиции, в том числе и Котолынова. Они имели на него большое влияние, питали его всякими оппозиционными материалами и натравливали против партийного Руководства. На террор он пошел потому, что бывшая зиновьевская оппозиция еще раз решила испробовать свои силы в новой схватке против партии: они решили использовать все трудности, переживаемые страной в результате роста, чтобы создать из этих трудностей материал, на основе которого они могли бы мобилизовать силы внутри партии для борьбы за возвращение к партийному руководству Зиновьева и Каменева. Николаев еще раз подтвердил, что имел прямую директиву от Котолынова пойти на террористический акт над тов. Кировым, так как организация добивалась насильственного устранения Сталина, Кирова и других руководителей партии. В конце своего слова он заявил, что сказал суду всю правду и просил пощады.
2. Антонов заявил, что считает свое преступление ужасным и не ждет пощады. Указал, что он выходец из рабочей семьи, попал в контрреволюционное болото только из-за слепой веры в авторитет Зиновьева. Теперь для него ясно, что противопоставить что-либо генеральной линии зиновьевщина не может. Сомнениям не должно быть места, так как они приводят к контрреволюционной организации и к борьбе против партии и рабочего класса. Просил суд найти возможность о сохранении ему жизни.
3. Звездов заявил, что очутился в лагере контрреволюционеров из-за преклонения перед авторитетом «вождей». Указал, что обстоятельства, которые привели его к участию в контрреволюционной организации, а затем на скамью подсудимых, объясняются тем, что в основе всей его сознательной жизни был заложен фундамент, связанный с борьбой против партии близкой ему группы лиц — активных зиновьевцев. Живой пример, живое слово, которые давались обанкротившимися «вождями», глубоко проникали в его еще политически не оформленное существо, сделали его слепым орудием, его захватило в плен двурушничество, так как отказ от своих ошибок сплошь и рядом был только формальным. Пример двурушничества давали Зиновьев и Каменев. Звездов заявил, что перед лицом суда он хочет последний раз сказать, что на скамье подсудимых сидят неразоружившиеся враги, которые, несмотря на, казалось бы, откровенные показания суду, все же говорят не все и многое скрывают, оставляя себе подленький запас. «Не хватает мужества сказать прямо до конца, что мы участвовали в совершении террористического акта». Кончая свое слово, он указал «на наглейшее поведение Котолынова на суде, так как он знал, как мы выполняли его поручение». Просил суд дать ему возможность искупить свою вину перед советским государством.
4. Юскин заявил, что то, что он говорил на следствии, правильно освещает факты его участия в кошмарном преступлении. Свою вину он считает в том, что как член партии не учел всей серьезности фразы Николаева о террористическом акте против тов. Кирова и подстрекнул Николаева ненужной иронической фразой: «Что Кирова, лучше Сталина». Юскин далее заявил:
   «Я мог только благодарить партию за то, что она дала мне, а между тем моя самоуспокоенность, небдительность, не у места повешенный язык — создавали обывательщину, что в свою очередь вело к антисоветчине». В отношении своей вины он сказал: «Я не принял мер, когда услышал фразу Николаева, стало быть, я — участник преступления». Просил суд сохранить ему жизнь.
5. Соколов заявил, что он полностью признает свою вину. Его вина, по его словам, усугубляется тем, что только благодаря партии и Советской власти он, молодой член партии, успел окончить втуз, поступить в Морскую академию, жить и работать в прекрасных условиях. Соколов далее заявил, что он подло и нагло обманул партию и Советскую власть, вступив в террористическую, контрреволюционную организацию. В заключение Соколов просил суд учесть, что он всеми силами готов смыть с себя позор и умоляет о прощении.
6. Котолынов сказал, что он, пребывая в оппозиции и контрреволюционной организации, борясь против партии, сеял злобу против вождей партии и потому за выстрел Николаева в тов. Кирова он, Котолынов, ответственен. Признавая, что Николаев воспитан контрреволюционной зиновьевской организацией, он снова повторяет, что ответственность за выстрел лежит на нем. Котолынов, однако, заявил: «Любую кару я принимаю, ни о какой пощаде не прошу. Но еще раз заявляю — в убийстве тов. Кирова не участвовал». Отрицая связь с Николаевым и получение от него денег, Котолынов дальше указал на ряд мнимых противоречий в показаниях Николаева для того, чтобы скомпрометировать их. Анализируя, как он скатился в лагерь контрреволюции, Котолынов говорит, что еще 7 ноября 1927 года было первым шагом на пути к контрреволюции, что после XV съезда ВКП(б) зиновьевцы вошли в партию с двурушническими целями, не разоружились и обманывали партию. «От зиновьевщины, — говорил Котолынов, — мы приобрели ненависть к руководству партии, мы собирались и критиковали партию вождей, мы были отравлены ядом зиновьевщины. Круговая порука не давала нам взорвать контрреволюционное гнездо зиновьевщины».
7. Шатский заявил, что никакой связи с террористической группой он не имел, разговоров на антипартийные темы не вел и о подготовке к покушению на Кирова и Сталина ничего не знал. Закончил свое слово тем, что считает себя невиновным.
8. Толмазов полностью признал свою вину, еще раз подтвердил свои показания, но заявил, что не знал о подготовке террористического акта. Заявил, что основными виновниками случившегося считает Зиновьева и Каменева, которых требует привлечь к самой суровой ответственности. Выразил удивление, почему их нет на скамье подсудимых рядом со всеми теми, которых они сюда привели. Далее Толмазов сказал, что в своей практической работе всегда и всюду, на любом участке, горбом своим выносил большую и тяжелую работу на пользу рабочему классу. Обещал впредь, если суд отнесется к нему снисходительно, на самой тяжелой и опасной работе, хоть в небольшой мере, загладить свою вину перед рабочим классом, потому что он сам рабочий, 15 лет в партии и никогда из нее не исключался.
9. Мясников заявил, что он, как член контрреволюционной организации и член центра организации, несет ответственность за преступление Николаева, но о подготовке террористического акта он ничего не знал. Мясников сказал, что на скамью подсудимых должны сесть Зиновьев и Каменев, которые воспитали их, зиновьевцев, в духе ненависти к партийному руководству. «Я никогда не думал, — говорил Мясников, — что окажусь под судом на одной скамье с убийцами и шпионами. До этого меня довело двурушничество. Чтобы не быть двурушником, надо было оборвать все связи, покончить со всеми колебаниями и сомнениями. Я этого не сделал и оказался в фашистской организации». Мясников просил у суда снисхождения.
10. Ханик сказал, что ему очень тяжело, что он, будучи сыном рабочего и матери, старой революционерки, участвовал в контрреволюционной организации, которая боролась против партии и Советской власти фашистскими методами. Он сказал, что окончательно разобрался во всем и очень благодарен следствию, которое помогло ему положить раз и навсегда предел его преступлениям. Организация, по его словам, питала звериную ненависть к руководству партии, в особенности к товарищам Сталину, Кирову, Молотову и Кагановичу. Понадобилась слишком дорогая цена — жизнь Кирова, чтобы приостановить дальнейшую подлую и беспринципную борьбу с контрреволюционной зиновьевщиной. Просил суд учесть, что он фактически с июля 1933 года порвал с этой контрреволюционной организацией, так как уехал в Кронштадт, но вместе с тем признает, что если бы обстоятельства его задержали в Ленинграде, он, вероятно, остался бы в контрреволюционной организации, так как «эти люди буквально засасывают и довлеют» над ним. Просил суд оставить ему жизнь для того, чтобы искупить свою тяжкую вину.
11. Левин, признавая полностью свою контрреволюционную деятельность в качестве руководителя контрреволюционной организации, заявил, что он несет полную ответственность за террористический акт Николаева. Считая, что он, как зрелый политический деятель, не может просить о помиловании, Левин рассказывал о пройденном им десятилетнем пути двурушничества в партии, которое привело его в контрреволюционное болото. «Нас об этом партия предупреждала. Мы не учли опыта всех оппозиций, не послушались партии. Только сейчас я осознал, что между мной и Николаевым прямая связь. «Политически я уже не существую». Левин закончил свое слово просьбой к суду: «Хотелось бы сгладить свои преступления, прошу жизни как милости».
12. Соскицкий заявил, что полностью признает свою вину, что привела его на контрреволюционный путь контрреволюционная зиновьевщина. «Надо, — сказал он, — уничтожить контрреволюционное зиновьевское болото». Благодарил следствие, которое раскрыло перед ним глаза на пропасть, в которой он очутился. Соскицкий говорил о непрерывной связи прошлой борьбы с партией в 1927–1928 годах и последующей контрреволюционной работы с выстрелом Николаева. Признал, что партию обманывал дважды: когда после первого своего исключения из партии вернулся в нее двурушником, и когда затем обманывал партию, несмотря на оказанное ему партией доверие. Свое предательство он понял только здесь. Главную ответственность, по его словам, должны нести Зиновьев и Каменев, которые так воспитали своих единомышленников, что они очутились на скамье подсудимых вместе с убийцей тов. Кирова. Соскицкий просил суд дать ему возможность доказать свою преданность рабочему классу. Закончил он свое слово требованием разгромить контрреволюционную зиновьевщину, чтобы не оставить от нее камня на камне.
13. Румянцев заявил, что до последних дней состоял в контрреволюционной организации и не нашел в себе мужества порвать с организацией и разоблачить ее до конца. Благодарил следствие, которое помогло ему осознать свое преступление. Заявил, что очутился в лагере врагов, так как свято верил Зиновьеву, как Евдокимову и Залуцкому, что из этой веры проистекали его преступления. Далее, перейдя к методам борьбы против партии, практиковавшимся им на протяжении всех лет, Румянцев квалифицирует их как фашистские. Румянцев говорил, что в последнее время он ко всему окружающему подходил с фракционным озлоблением и стал врагом Советской власти. Сказал, что он и прочие зиновьевцы вернулись в партию с двурушнической целью, сославшись при этом на заявление Зиновьева о том, что «лозунги XV съезда оправдывают нашу предшествовавшую борьбу». Румянцев просил суд принять суровые меры по отношению к Куклину, заявившему ему: «Пусть остановится сердце пролетарской революции (Куклин имел в виду тов. Сталина), но Зиновьев и Каменев будут у руководства партией». Румянцев еще раз признает свои преступления перед Советской властью, но отрицает свою принадлежность к террористической группе. Румянцев подчеркнул, что в последнее время он старался встречи с единомышленниками свести к минимуму. Заканчивая свою речь, Румянцев сказал, что «надо каленым железом ликвидировать зиновьевщину. Я проклял день, когда встал на путь борьбы против партии. Я прошу пролетарский суд, если возможно, сохранить мне звание гражданина СССР и вернуть меня в семью трудящихся. Клянусь, что на любом участке буду самоотверженно работать».
14. Мандельштам сказал, что он с ужасом должен констатировать, что оказался на скамье подсудимых в такой печальной роли: «Не хочу повторяться, читать политические лекции и делать экскурсы в прошлое. Я подтверждаю весь фактический материал, который здесь приводился Румянцевым. В нашем падении виноваты, конечно, „вожди“. Их спросят, и они ответят. Я заявляю пролетарскому суду, что нас всех надо расстрелять до единого. Я не контрреволюционный террорист, но скатился в пропасть». Обращаясь к суду, Мандельштам продолжает: «Вашим ответом, которому будет аплодировать весь пролетарский Ленинград, должен быть — расстрел всех нас без исключения». Мандельштам в заключение сказал: «Да здравствует Ваш суровый приговор».

В 2 часа 30 минут 29 декабря суд удалился на совещание для вынесения приговора.
В 5 часов 45 минут 29 декабря суд объявил приговор по делу, которым все обвиняемые в количестве 14-ти человек (Николаев Л., Антонов, Звездов, Юскин, Соколов, Котолынов, Шатский, Толмазов, Мясников, Ханик, Левин, Соскицкий, Румянцев и Мандельштам) приговорены к расстрелу. Почти все обвиняемые выслушали приговор подавленно, но спокойно. Николаев воскликнул: «Жестоко!» — и слегка стукнулся о барьер скамьи подсудимых. Мандельштам негромко сказал: «Да здравствует Советская власть, да здравствует коммунистическая партия», и пошел вместе со всеми обвиняемыми к выходу.

Зам. наркома внутренних дел СССР — Я. Агранов
29 декабря 1934 г.

ЦА ФСБ. Ф. 3. On. 2. Д. 60. Л. 48–56

С февраля 1937 года Сталин и его ближайшие соратниками по Политбюро начали регулярно утверждать приговоры лично — по пофамильным спискам с заранее вынесенными приговорами. Процедура принятия и исполнения решений проходила в три этапа: сначала НКВД (Н. И. Ежов) формировал и представлял списки с рекомендованной мерой наказания по трем категориям (1-я категория — расстрел, 2-я — 10 лет заключения, 3-я — 5–8 лет заключения), затем списки утверждали члены Политбюро, после чего Военная коллегия Верховного суда (В. В. Ульрих) оформляла судебные приговоры. В таком виде «списочное» осуждение работало до сентября 1938 года.

Первый список, утвержденный таким образом, датирован 27 февраля 1937 года — днем открытия февральско-мартовского Пленума ЦК ВКП(б). В нем были фамилии 479 человек, мерой наказания для которых был определен расстрел (несколько десятков имен из февральского перечня были повторно включены в последующие списки, что может объясняться как событиями, происходившими на Пленуме, так и еще не отлаженной процедурой принятия решений).

Переданные в ВК ВС дела на перечисленных в списках формально рассматривались Коллегией или выездными сессиями ВК ВС в упрощенном порядке (Закон от 01.12.1934): приговор выносился в соответствии с определенной ранее категорией, прения сторон исключались. Эта процедура придавала репрессиям видимость законности, которая, однако, не соблюдалась в случае со списочным осуждением бывших сотрудников НКВД. После утверждения списков их дела уже не рассматривались в ВК ВС — бывших сотрудников просто расстреливали, подписи Сталина и его ближайших соратников имели силу окончательного приговора. Такой механизм осуждения бывших чекистов получил название «особый порядок»:

Решения о расстреле значившихся в списках бывших сотрудников НКВД, некоторых военных работников и государственных деятелей оформлялись не в суде, а в так называемом «особом порядке» — комиссией в составе Вышинского или его заместителя Рогинского, Ульриха и Ежова или его заместителя Фриновского.

Записка от 18.02.63 // АП РФ. Ф. 3. Оп. 24. Д. 449. Л. 89 

В деле каждого из осужденных ВКВС сохранились протоколы подготовительного и судебного заседаний. Из них видно, что хотя в эпоху массового террора ВКВС никогда не занималась ни проверкой показаний, содержавшихся в следственных делах, ни проверкой заявлений, сделанных обвиняемыми в ходе судебных заседаний, внешние формальные процедуры она должна была соблюдать. После того как обвиняемого вводили в помещение, где заседала ВКВС (иногда в собственном здании, иногда прямо в тюрьме), заседание объявлялось открытым. Вначале «удостоверялась» личность обвиняемого, затем председательствующий задавал ему обязательные вопросы — было ли вручено обвинительное заключение и признает ли он себя виновным, возможно, еще один-два уточняющих вопроса, затем обвиняемому предоставлялось последнее слово. После этого, если верить протоколам судебных заседаний, суд удалялся на совещание, затем зачитывался приговор. Весь «процесс», судя по записям в протоколах (кажется, в этом пункте секретари ВКВС не утруждали себя особенными фальсификациями), продолжался от 5–10 до 25–30 минут. (Судя по предписаниям на расстрелы, в 1937—1938 гг. было около двадцати случаев, когда ВКВС приговаривала к расстрелу более 100 человек в день. Возможно, ВКВС работала в такие дни одновременно двумя-тремя «бригадами», а затем имена приговоренных сводились в общем предписании на расстрел, которое подписывал Ульрих. Проверить это предположение можно только путем сличения сведений об именах судей из конкретных приговоров. Нельзя полностью исключить и другое: часть людей даже не вызывали на так называемые судебные заседания ВКВС, и протоколы в их отношении сфальсифицированы от начала до конца. К сожалению, проверить эту версию крайне затруднительно, если не вовсе невозможно).
Действительно ли ВКВС куда-то «удалялась на совещание», действительно ли обвиняемому зачитывали приговор? По многим причинам мы склонны думать, что по крайней мере в 1937—1938 гг. такое если и происходило, то в крайне редких случаях. Подчеркиваем, мы имеем в виду именно приговоры к расстрелу, а не к лагерям или ссылкам. Прямое подтверждение нашим предположениям находим в недавно опубликованных воспоминаниях бывшего Главного военного прокурора Н. П. Афанасьева. Впервые он присутствовал на заседании ВКВС (точнее, выездной сессии ВКВС) в августе 1938 г. в Орле, и тогда же он обратил внимание на то, что приговор председательствующим (членом ВКВС Орловым) на заседании не оглашался. Рассмотрение каждого дела заканчивалось без всякого совещания словами председательствующего обвиняемому: «Приговор вам будет объявлен». Если наше предположение верно, то это значит, что в 1937—1938 гг. осужденные ВКВС к расстрелу до самого последнего момента могли лишь догадываться, что их ожидает.
Фарсовый и квазисудебный характер заседаний Военной коллегии очевиден. «Если при осуждении „сознавшихся“ обвиняемых у Военной коллегии имелась хоть какая-то видимость правосудности приговора, то при отказе подсудимого от своих прежних, вырванных следователями НКВД показаний даже такой видимости по сути дела не оставалось. Тем не менее Военная коллегия и всех „отказчиков“ обрекала на смертную казнь», — заключает О. Ф. Сувениров, изучивший большие массивы документов в архиве ВКВС.
Здесь есть только одна неточность — на самом деле на смертную казнь обрекала не Военная коллегия. Она лишь оформляла решения, вынесенные до того, как дело поступало на ее рассмотрение. Решение же выносили Сталин и несколько человек из его самого близкого окружения.

Рогинский А. Б. Послесловие // Расстрельные списки. Москва, 1937–1941. «Коммунарка» — Бутово. Книга памяти жертв политических репрессий

Фактически Военная коллегия действительно не выносила приговоры по расстрельным спискам, а лишь проводила решения высшего руководства страны. На бланках с ее адресом «ул. 25 Октября, д. 23» за подписью Ульриха оформлялось предписание на расстрел, до сентября 1937 года приговоры приводил в исполнение комендант Военной коллегии; на таком же бланке он писал и направления в крематорий на сожжение трупов. На бумаге эта процедура перекладывала ответственность за принятие решений на судебный орган, однако на деле это мало влияло на законность вынесенных приговоров: определение меры наказания избранным кругом лиц до рассмотрения дела судом является прямым вмешательством в отправление правосудия и полностью дискредитирует ее.

Ульриха не коснулась судьба большинства участников репрессий. Однако и ему не удалось избежать доносов и политических интриг. Особенно активно против человека, который знал о репрессиях чуть больше, чем сам Сталин, выступал нарком внутренних дел Л. П. Берия.