Мирные публичные протесты в Москве

Категория: 
Мирные публичные протесты в Москве

Мирные публичные протесты в Москве можно условно разделить на те, которые содержали конкретное требование и имели конкретного адресата в советских инстанциях, и на те, которые к советским инстанциям не обращались, а требования либо отсутствовали, либо были довольно расплывчаты. К первым относятся, прежде всего, демонстрации на Пушкинской площади и на Красной площади, характерной чертой которых стало то, что место и время их проведения были глубоко символичны, и эта символичность уже сама по себе содержала протестное значение.

Словосочетание «мирный протест» может подразумевать «митинг» или «демонстрацию». Принято считать, что демонстрация означает шествие, а митинг, напротив, его отсутствие. Но у митинга есть также другое значение: выступления. Поскольку в случае мирного протеста диссидентов шествий не было, но и выступления были редки (пресеченная оперативниками попытка выступления Юрия Галанскова 5 декабря 1965 года на Пушкинской площади, выступление генерала Петра Григоренко там же 5 декабря 1976 года), в этой статье «митинги» и «демонстрации» не различаются, но употребляются те слова, которые использовали сами митинговавшие/демонстрировавшие. Так, например: 25 августа 1968 года — «демонстрация», 5 декабря 1965 года — «митинг»/«демонстрация».

Одиночный пикет бывшего политзаключенного из Калининграда Вадима Коновалихина на Красной площади. Фото: архив общества «Мемориал»

Одной из самых известных мирных демонстраций, прошедших в Москве в советские годы, стала та, от которой диссиденты, а затем и исследователи диссидентского движения отсчитывают обычно его историю: демонстрация 5 декабря 1965 года на Пушкинской площади, организованная Александром Есениным-Вольпиным. Демонстрация («митинг гласности») была проведена в День конституции — в годовщину принятия «сталинской конституции» 1936 года, статья 125 которой гласила:

В соответствии с интересами трудящихся и в целях укрепления социалистического строя гражданам СССР гарантируется законом:
а) свобода слова,
б) свобода печати,
в) свобода собраний и митингов,
г) свобода уличных шествий и демонстраций.
Эти права граждан обеспечиваются предоставлением трудящимся и их организациям типографий, запасов бумаги, общественных зданий, улиц, средств связи и других материальных условий, необходимых для их осуществления.

Выбор дня Конституции для проведения первого с 1927 года митинга сам по себе был очень символичен. Выбор места тоже был значим, но значение это для людей, готовивших митинг, было разным: для Есенина-Вольпина было важно, что рядом находятся «Известия» (тема гласности и в том числе гласности судопроизводства), для Елены Строевой — что рядом памятник Пушкину (тема творчества).

Свобода собраний и митингов была гарантирована — но до 1988 года не существовало закона о митингах, который бы регламентировал порядок их проведения: кто должен заявлять о проведении митинга, кто и что должен организовать для безопасности митингующих и проходящих мимо, что может происходить на митинге и чего там быть не должно и т. п. При этом и сама статья 125 Конституции оставляла возможность такой трактовки: если митинги организуются «в интересах трудящихся и для укрепления социалистического строя», значит, митинги, которые организуются не в интересах трудящихся и не для укрепления социалистического строя, не митинги, а беспорядки, значит, дружина должна патрулировать Пушкинскую площадь, значит, беспорядки должны быть сразу прекращены.

Через три месяца после мирной демонстрации у памятника Пушкину, 5 марта 1966 года, в годовщину смерти Сталина, так же мирно вышли литераторы протестовать против ресталинизации: вышли на Красную площадь — туда, где Сталин стоял на мавзолее, был похоронен в мавзолее и перезахоронен затем у кремлевской стены.

Говоря о митингах (демонстрациях), важно понимать, что они были, во-первых, одной из форм мирного протеста, а во-вторых — одной из выбранных в интеллигентской среде форм мирного протеста. В том же контексте, неотрывно от него, потому что тогда это все обсуждалось и передавалось от одного к другому, находятся письма к Брежневу.

Демонстрация литераторов на Красной площади (вероятно, именно после митинга на Пушкинской показавшаяся в среде интеллигенции возможной формой выражения несогласия) прошла через три недели после письма 25 деятелей советской науки, литературы и искусства Генеральному секретарю ЦК КПСС Л. И. Брежневу против реабилитации Сталина. Письмо было написано в преддверии XXIII съезда КПСС, где, как ожидали, произойдет отказ от курса на борьбу с культом личности, провозглашенную за 10 лет до этого на XX съезде партии Хрущевым (Хрущев чуть более года тому назад был смещен со своего поста). За этой акцией и за этим письмом последовало еще одно, написанное 25 марта, за несколько дней до начала съезда, — письмо тринадцати деятелей советской науки, литературы и искусства в президиум ЦК КПСС против реабилитации Сталина.

Авторы писем к Брежневу опирались на свои имена, заслуги, на свой статус — в подавляющем большинстве это были лауреаты Сталинской или Ленинской премий, указавшие это в своем письме и тем самым подчеркнувшие: наш статус в обществе достаточно весом, чтобы наше мнение было учтено. Одним из подписавших второе письмо был Илья Эренбург, незадолго до смерти Сталина написавший ему письмо о своих сомнениях по поводу письма от имени известных евреев в «Правду» с просьбой о выселении их из Москвы. Тогда, в 1953 году, Эренбург считал, что своим письмом он повлиял на очень многое, затормозил, а в конечном счете и отменил, высылку. Авторы писем Брежневу в 1966 году находились как бы в том же русле диалога с высшими партийными чиновниками, с «властью». Это была форма не протеста, но совета.

В этом контексте виднее особенность того, что делали выходившие на площадь — как правило, люди также из интеллигентской среды, некоторые к этому времени уже также известные и публикуемые, но младшего (что важно!) поколения (среди присутствовавших на Пушкинской площади 5 декабря 1965 года скорее в качестве зрителей, чем в качестве участников, были филологи Вячеслав Иванов, Игорь Мельчук, Владимир Топоров, среди вышедших на Красную площадь 5 марта 1966 года — Василий Аксенов и Юнна Мориц). Они выходили не советовать, а протестовать, они отказывались от той формы диалога с инстанциями, которая как бы подразумевала не осуждение и требование, а дискуссию между более-менее согласными друг с другом дискутировать людьми. Выход на площадь символизировал протест и неприятие гораздо большего масштаба. Моральный протест не предполагал диалога. Или, может быть, точнее сказать так: моральный протест означал признание протестующими того факта, что (почти) все средства воздействовать на принимающие решения инстанции — исчерпаны.

Митинг 5 декабря 1976 года на Пушкинской площади. Фото: hro.org

Митинг 5 декабря 1976 года на Пушкинской площади. Фото: hro.org

Реакцией на начало мирного протеста (именно протеста, а не диалога) стало введение Указом Президиума Верховного Совета РСФСР от 16 сентября 1966 года новых статей Уголовного кодекса РСФСР, где предусматривалось до 3 лет лишения свободы за систематическое распространение в устной, письменной или печатной «форме заведомо ложных измышлений, порочащих советский государственный и общественный строй» (1901) и организацию групповых действий, нарушающих общественный порядок (1903).

Владимир Буковский, арестованный за организацию на Пушкинской площади 22 января 1967 года демонстрации протеста против четырех арестов, в том числе Юрия Галанскова, Веры Лашковой и Алексея Добровольского, и против трех новых статей Уголовного кодекса, в том числе той, по которой их судили, был и сам судим уже по одной из них.

Последующие демонстрации на Пушкинской площади (5 декабря, а затем, после принятия новой конституции в 1977 году, — 10 декабря) и на Красной площади (демонстрация 1969 года против ресталинизации в день 90-летия Сталина), к которым заранее готовились и демонстранты, и милиция, и КГБ, уже в значительной мере были не только моральным протестом, но ситуацией, привычно — и публично — фиксирующей его наличие. Наталья Горбаневская, участница демонстрации 25 августа 1968 года против ввода советских войск в Чехословакию — самой известной демонстрации на Красной площади, — объяснила это так: танки ввели от имени народа, но если она против — значит, народ уже не полный. Эта демонстрация была проведена на Лобном месте, где во времена Смуты или несколько позже оглашали указы, в том числе о казни. Выход сюда означал и обращение к проходящим мимо, и обращение к тем, кто в Кремле принимал решение о вводе войск в Чехословакию (лозунги «Руки прочь от ЧССР!» и «Свободу Дубчеку!»), и понимание того, что наказание неминуемо.

Иначе были устроены демонстрации немецких отказников, с конца 1970-х требовавших на Красной площади разрешения на выезд к родственникам в ФРГ. Это уже было абсолютно конкретное требование, к моральному протесту — то есть к публичному призыву к рефлексии тех, кто к ней способен, будь то инстанции или случайные прохожие — не имевшее отношения: это было обращение людей к государству, которое они хотели покинуть, в той точке, которая и есть символ этого государства. Столь же конкретны, а не экзистенциальны были демонстрации отказников на ступеньках библиотеки им. Ленина, у Дома Дружбы, на Трубной площади во второй половине 1970-х — начале 1980-х годов с требованием выдачи виз в Израиль и демонстрация крымских татар на площади Маяковского в 1969 году.

Еще несколько случаев демонстраций, имевших требования: спонтанная демонстрация колясочников у здания ЦК КПСС в 1956 году и, напротив, две тщательно готовившиеся демонстрации 1966 года. Первая, в январе 1966 году, — в защиту Евтушенко, когда прошел слух о том, что он, как Лермонтов, выслан на Кавказ, и Общество Защиты Передовой Русской Литературы (ОЗПРЛ) отпечатало более 400 листовок, призывавших прийти на площадь Маяковского и потребовать его возвращения в Москву. С пометкой «Председатель КГБ В. Семичастный. В ЦК КПСС. Секретно. 15 января 1966» докладную о запланированной на 16 января демонстрации и текст листовки опубликовал в книге «Волчий паспорт» (1998) сам Евгений Евтушенко. Ссылаясь здесь на этот источник, приведем, однако, свидетельство А. Ю. Даниэля, видевшего в деле П. Г. Григоренко1964-го года инкриминировавшуюся ему следствием листовку, тоже связанную с высылкой Евтушенко на Кавказ, и сочиненную, вероятно, в конце 1963 — начале 1964 года. Возможно, эту разницу в годах и в составителях (а вероятно, и в содержании) листовки объясняет ее уже неподконтрольная для Григоренко циркуляция.

Вторая демонстрация прошла в мае 1966, — баптисты вышли к зданию ЦК с требованием прекратить гонения, эта демонстрация была очень многочисленной.

Площадь Маяковского не случайно стала местом протеста в связи с литературой: «Маяковка» занимает особое место между демонстрациями, имевшими и не имевшими ярко выраженное требование к советским инстанциям.

28 июля 1958 года во время торжественного открытия памятника Маяковскому советские поэты читали свои стихи. Эти заранее подготовленные чтения были спонтанно продолжены пришедшими на открытие людьми и затем продолжались раз или два в неделю. «Маяковка», куда с лета 1958 года люди регулярно приходили послушать стихи, обменяться книгами или переписанными, перепечатанными стихами, не была демонстрацией или митингом, все участники которых самим фактом своего прихода в это время и в это место к чему-то призывают, что-то требуют, на что-то указывают. К ней, однако, не вполне подходят и определения «встреча», «чтение стихов»: она была несколько шире этого формального повода собраться, она была возможностью, событием, местом, не столько структурировавшим то, что делают сюда пришедшие (так с митингом), сколько дававшим людям возможность — увидеться, поговорить, прочесть, сказать, послушать. В этом смысле, с тем отличием, что она была неофициальна и никем не организована, она была похожа на Дни поэзии — особенно первый, прошедший в 1955 году, когда московские книжные магазины не вместили всех желающих послушать поэтов и поэты вместе со своей аудиторией вышли на улицу. «Маяковка» была, таким образом, не требованием альтернативы чему-то, что вызывает протест или просто несогласие, но осуществлением этой альтернативы — причем, что было уникально, абсолютно открытым, заметным.

Этот первый период существования «Маяковки» протестом может быть назван только с очень большой натяжкой: независимо от того, каковы были убеждения приходивших туда людей, основным событием этих встреч было то, что лежит в поле литературы, культуры — но не протеста. Протестный контекст стал сильнее во второй период существования «Маяковки» (с осени 1960 года до осени 1961 года), когда Владимир Буковский взял на себя организацию защиты читающих стихи от «комсюков», комсомольских оперативных отрядов. Сама организация чего-либо, а тем более организация защиты от «комсюков», стала формой протеста, хотя в этот протест были включены далеко не все пришедшие на площадь. Люди, пришедшие послушать стихи, а не протестовать, самой этой организованной защитой читающих как бы приглашались присоединиться к протесту против несвободных чтений. Эту ситуацию можно сравнить с «Синтаксисом» Александра Гинзбурга: человек, взявший на себя координацию и организацию чего-либо (защиты читающих или издания самиздатского альманаха), самим фактом этой организации и своими собственными убеждениями придал протестное значение тому, что было значимо в первую очередь не протестом. Больше фактом истории литературы, нежели истории политического протеста стала демонстрация СМОГистов в 1965 году, тоже начавшаяся у Маяковки (может быть, более, чем слово «демонстрация», здесь подходит другое — «хеппенинг»).

И, наконец, второй тип мирного протеста — протест, апеллировавший не к советским инстанциям, а к миру, как бы поверх географических и геополитических барьеров. Это протест молодежный, студенческий, внутри главного вуза страны: акция, прошедшая 1 июня 1971 года, в Международный день защиты детей, во дворе исторического факультета МГУ, которая, вероятно, должна была быть обращена к США, начавшим войну во Вьетнаме, и ежегодные акции памяти Джона Леннона, начавшиеся почти на 10 лет позже. Демонстранты, собиравшиеся на акции памяти Джона Леннона, обращались к своим ровесникам («Призыв к ровесникам»), и таким образом призыв выходить на ежегодную демонстрацию в память о Ленноне и против насилия был как бы «горизонтальным»: ни к какой «вертикали» власти здесь не обращались, и даже не выделяли ее как какого-то отдельного адресата гнева и призыва к чему-то, хотя поводов для этого было достаточно — начавшаяся незадолго до того война в Афганистане, продолжавшиеся репрессии против инакомыслящих. Протест, ставший «пацифистским», «молодежным», да еще и связанный с именем Леннона, сразу был перенесен в контекст гораздо большего масштаба — мирового. На диссидентских демонстрациях тоже было много молодых людей, но молодежь, вышедшая протестовать в начале 1980-х, включала себя в контекст уже около 15 лет значимых для всей Европы студенческих акций — и в этом смысле важно, что демонстрации памяти Леннона проходили рядом с МГУ.

Коленопреклоненная молитва участников делегации в переулке у Старой площади 16–17 мая 1966 г. Фото: личный архив Т. К. Никольской

Коленопреклоненная молитва участников делегации в переулке у Старой площади 16–17 мая 1966 г. Фото: личный архив Т. К. Никольской 

За пределами этого обзора остались случаи, когда протестовать выходили один или два человека (поскольку большинству этих случаев не посвящена специальная статья на сайте, за исключением тех одиночных протестов, которые отдельно описаны в разделе, посвященном 1968 году), и еще несколько форм мирного протеста.

Мирный протест, о котором здесь шла речь, нельзя рассматривать отдельно от собраний вокруг здания суда, где шел процесс над кем-то, кого пришли поддержать собравшиеся; от похорон, стихийно собравших значительное количество людей, среди которых кто-то выступает, произносит речи (например, похороны дипломата Иоффе в 1927 году, поэта Пастернака в 1960 году, писателя и правозащитника Костерина в 1968 году) — это тоже формы протеста, но как бы имеющие другой повод для собраний, помимо протестного. И еще одна важная характеристика: это все были мирные протесты, которые не были фактом политической истории страны, в отличие от митингов перестроечных времен (перестроечные митинги и более поздние, как и протесты во время Гражданской войны, или немосковские протесты — за рамками этого слоя материалов).

Те московские митинги, которые были связаны с политической борьбой (опять вынесем за скобки массовые митинги конца 1980-х), были уже на грани мирных и немирных.

Из позднесоветских здесь стоит назвать демонстрацию неонацистов на Пушкинской площади в 1982 году, прошедшую вроде бы мирно, но оставившую подозрение, не была ли она провокацией, попыткой дискредитировать мирный протест диссидентов (Чарный С. Нацистские группы в СССР в 1950 — 1980-е годы // Неприкосновенный запас. 2004. № 5).

Напротив, к раннесоветским относится демонстрация оппозиции в 1927 году: последняя московская демонстрация с протестным содержанием на без малого сорок лет вперед, ставшая, в отличие от послесталинских, именно политическим событием, повлекшим за собой другие значимые политические события.

Это была демонстрация к десятилетней годовщине революции, к годовщине, которую вся страна в течение уже нескольких лет готовилась отмечать. Обычная московская праздничная демонстрация, в одной из колонн которой шли сторонники Троцкого, Зиновьева, Каменева, причем у некоторых демонстрантов было оружие, которым они угрожали милиции, арестовавшей несколько участников демонстрации, — и милиция отпустила задержанных. Эта демонстрация стала поводом для дальнейшей борьбы с оппозицией, которая вывела на улицу своих сторонников, и здесь еще одно важное отличие ее от следующей московской протестной демонстрации, 5 декабря 1965 года: у «митинга гласности», конечно, были организаторы, но эти организаторы не были внутри политического поля.

Немирность протеста и/или его политическая составляющая — это, очевидно, и было то, чего могли опасаться инстанции, принимавшие решение о разгоне московских митингов в 1960-е годы. Немирные протесты к этому времени уже были, с большей (в Грузии в 1956 году, в Грозном в 1958 году) или меньшей (массовые беспорядки в Краснодаре в 1961 году, демонстрация в Новочеркасске в 1962 году) политической составляющей. Примеры немирных и политических протестов в истории дореволюционной России — особенно в столице — тоже были очевидны и памятны. Мирность протеста в Москве в 1950–1980-е годы была неожиданной, нестандартной формой протеста, однако же принятой очень различными кругами протестующих.

Экскурсия «Смеешь выйти на площадь» на izi.travel – о мирных протестах в Москве рассказывает Алексей Макаров.

С благодарностью за замечания к этой статье, сделанные Александром Даниэлем, Геннадием Кузовкиным и Алексеем Макаровым.

Ольга Розенблюм